К вопросу о толкованиях и переводах заголовочного титула китайского летописного свода XI в. Цзы чжи тун цзянь

или Почему «Всепроницающее зерцало, управлению помогающее»?
 
1 января 1085 г. в главной, (Восточной) столице Северосунской империи (960–1127) Кайфэне, в императорской резиденции, в присутствии тогдашнего Сына Неба Чжао Сюя (Шэнь-цзуна, 1048–1085; царствовал с 1067 г.) состоялась официальная презентация рукописи огромного свода-хроники^[1], временнóе содержание которого – почти 14 столетий (с 403 г. до н.э. по январь 960 г.). Это детище длительных (в общей сложности более чем четвертьвековых) коллективных тщаний их зачинателя и руководителя Сыма Гуана (1019–1086), а также его главных соавторов: Лю Биня (1023–1089), Лю Шу (1032–1078) и Фань Цзуюя (1041–1098) – тогда было удостоено августейшей апробации и весной 1092 г. впервые увидело свет. С тех пор данное, как общепризнано в синологии, выдающееся произведение китайской исторической хронистики публиковалось свыше 80 раз (см. [12]).
 
Издавалось и поныне издается оно под названием Цзы чжи тун цзянь. Такое заглавие, однако, не плод вдохновения Сыма Гуана или кого-либо из его сотворцов, как вроде бы должно было статься. Оно было «высочайше пожаловано» своду уже в ноябре 1067 г., т.е. ни много ни мало за 17 лет до завершения самой хроники, коей сие заглавие предназначалось, и, соответственно, обретения ею «августейшего соизволения». Чжао Сюй, как бы благословляя будущий коллективный труд и его создателей, «одарил» их тогда собственноручно написанным предисловием; вместе с тем, по его словам, во исполнение воли своего отца и предместника на сунском престоле, Чжао Шу (Ин-цзуна, 1032–1067; царствовал с 1063 г.), еще полутора годами раньше, в середине мая 1066 г., выказавшего желание пожаловать грядущему хронистическому своду свое  название,  Чжао Сюй «высочайше даровал» детищу Сыма Гуана со товарищи тот самый заголовочный титул – «Цзы чжи тун цзянь».
 
Титул этот, присвоенный своду-хронике Сынами Неба, да еще столь наперед, весьма красноречив и выразителен. Он не может не восприниматься как нескрываемо обязывающий. Еще бы! «Зерцало», да к тому же «всепроницающее»! И с предназначением не каким-нибудь, а посредством выявления и извлечения уроков и предостережений из прошлого подсоблять управлению страной, споспешествовать в делах благоустроения Поднебесной (см. [2, c. 28, 33–34]).
 
Между тем сколько-то устоявшегося перевода на русский язык названия созданного Сыма Гуаном и его коллегами летописного свода в отечественной литературе поныне нет^[2], и при всем том сущностно общем, что, естественно, в имеющихся на сей день версиях русского перевода присутствует, их «набор» довольно внушителен: более дюжины. Отличия между ними на уровне нюансов, например: «Зерцало всеобщее и правительству помогающее» и «Всеобъемлющее зерцало, управлению помогающее» или «Всеобщее обозрение событий, управлению помогающее» и «Всеотражающее зерцало, помогающее управлению», но есть и такая версия: «Отражение мыслей об управлении». Правда, в последние три – три с половиной десятилетия стала в нашей синологии утверждаться версия, обязанная своим рождением академику В.П. Васильеву (1818–1900), а именно «Всепроницающее зерцало, управлению помогающее». Думается, эта версия наиболее мотивированна и разделяется автором данного сообщения.
 
Рассматриваемое наименование принадлежит к числу тех, из коих, как говорится, «слова не выкинешь». В самом деле, уже служащий ее зачином бином цзы чжи («управлению помогающее») по-своему, в смысловом аспекте, крайне важен. Столь важен он оттого прежде и больше всего, что именно в нем, инициированном «верхами» сунского «Олимпа», предельно явственно запечатлена заданность, предназначенность свода-хроники как исторического труда с напрямую заказанной ими целевой направленностью – способствовать благоустроению мира. Вместе с тем бином этот способен легче, нежели остальные составляющие наименования сего летописного труда, поддаваться переводу, что засвидетельствовано уже приводившимися, да и другими примерами версий, бытующих в синологии, пусть и различающихся между собой, но все же лишь на уровне оттенков: «управлению/правительству помогающее», «в помощь управлению» и т.п.
 
И все же грамматически, но и отнюдь не только в этом качестве, стержневой, несущей всю «конструкцию» этого четырехсловного названия служит лексема цзянь «зерцало». Все, без исключения, другие его ингредиенты выступают в функции определений, раскрывающих многозначный смысл сей лексемы.
 
А лексема эта воистину полисемична: в соответствующем гнезде такого репрезентативного словаря, как Хань юй да цыдянь, фигурирует целая дюжина смысловых составляющих данного иероглифа (см. [4, т. 11, с. 1423–1424]), причем в абсолютном большинстве таких составляющих цзянь предстает в ипостаси тропа, т.е. слова в переносных, иносказательных значениях, и вошли в это большинство носители таких значений еще в древности либо, если позднее, в досунское время. А что тоже по-своему существенно, в значении, синонимичном именно «зеркалу» (цзин), слово цзянь присутствует в указанной дюжине отнюдь не первым ее слагаемым, а лишь третьим (ср. [4, т. 10, с. 1382]).
 
В контексте рассматриваемой в настоящем сообщении темы наиболее адекватным из этой дюжины значений представляется значение, тождественное русскому «зерцало». Отдать ему предпочтение побуждает не только и не столько, вообще-то говоря, само по себе вполне оправданное стремление, чтобы наименование творения более чем 9-вековой давности и в русском переводе «звучало» не на нынешний лад, а сколько-то отдавало стариной. В данной связи нельзя не вспомнить и не напомнить, что соответствующие предметы назывались в древнерусском языке с XI в. зерцалами и лишь с XIV в. – зеркалами (см. [6. с. 324]). Равным образом нельзя не вспомнить и не напомнить о таких, например, памятниках отечественной литературы конца XVII – начала XVIII в., как «Великое зерцало» и «Юности честное зерцало». Нельзя не вспомнить и не напомнить также о создававшихся в XIIIи ближайших за ним столетиях в различных западноевропейских странах на соответствующих языках произведениях, издававшихся у нас в русском переводе под названиями, куда составной частью входило слово «зерцало». Содержание едва ли не всех таких книг отличает социально-дидактическая направленность. Весьма наглядный тому пример – «Большое зерцало» монаха-доминиканца, ученого Винцента из Бове (ок. 1190 – ок. 1264) и, в частности, раздел «Зерцало истории», превосходящий объемом другие составные части этой наиболее обширной из ранних энциклопедий в средневековой Европе.
 
В этой ли книге или в любой другой из числа «зерцал» (не исключая и сочинения китайских авторов) у присущей им социально-дидактической направленности ведущий вектор мог быть отличным от такового в прочих произведениях данного круга: в одних случаях это облагораживание нравов, в других – сотворение морально-этических идеалов, в третьих – поучения на разного рода прецедентах, в четвертых — наставления «верхам» (включая венценосцев) касательно основ государственного руководительства. При всем том собственно китайская традиция «зерцал» с ее социально-этическим измерением в качестве главенствующего знала (свод-хроника Сыма Гуана со товарищи – одно из свидетельств тому) и сочетания сразу нескольких, если не всех, таких типологических «параметров», но, как правило, с доминантой последнего, из вышеперечисленных. Категория «зерцало» ассоциировалась с самим понятием «история», воспринималась как источник наставлений для верховного правителя и его окружения, а нередко также и для власть имущих на местах. Продолжая изложенные и предваряя последующие суждения касательно семантических ассоциаций и аналогий между китайским словом цзянь и русским «зерцалом», стоит уже здесь заметить: у В.И. Даля (1801–1872) в его знаменитом лексиконе слово «зерцало» (составляющее, кстати, отдельную от «зеркала» позицию) сопровождено примечанием: «употребляется иносказательно», а в качестве иллюстрации приведена фраза: «Этот человек – зерцало правды» [5, с. 680–681]. Тут как нельзя уместней привести такой из отнюдь не малочисленных примеров: танский император Ли Шиминь (Тай-цзун, 599–649; царствовал с 626 г.) своего ближайшего советника Вэй Чжэна (580–643) «всегда почитал» и «приравнивал к зерцалу», поскольку тот помогал «проникнуть в суть достоинств и недостатков»; да и Вэй Чжэн со своей стороны полагал себя призванным и способным в качестве носителя «мудрости времен минувших», почерпнутой из канонических памятников древней китайской мысли и творений историописания, вершить миссию «зерцала гуманности» (см. [3, цз. 2, с. 20; 10, с. 107]). Весьма кстати отметить в высказывании Ли Шиминя о Вэй Чжэне и суждение еще о двух «ипостасях» лексемы «зерцало» (в данном случае цзин, а не цзянь). Первая такая «ипостась» – обыденная, в функции предмета, с помощью которого «можно привести в надлежащий вид одеяние и головной убор», а вторая – в значении «история» как своего рода копилка прошлого, память о прошлом: «считая зерцалом былое (гу), можно распознавать расцвет и упадок» и «что правильно, а что ошибочно» [3, цз. 2, с. 20].
 
Короче говоря, уже из приведенных фрагментов и суждений к ним явствует, что слово-троп «зерцало» (либо цзянь, либо – много реже – цзин) несло в себе наряду с прочими переносную смысловую нагрузку в понятии «история» как прошлое, сохраняющееся в памяти в качестве опыта, из коего надлежит извлекать уроки.
 
Как тут не вспомнить и не напомнить и обращение Н.М. Карамзина (1766–1826) в самом зачине его «Истории государства Российского» к понятию «зерцало» в значении «история»: «История в некотором смысле есть священная книга народов; главная, необходимая... зерцало их бытия и деятельности...» [8, с. 13]. Эта, как и уже приводившиеся выше подобного рода параллели и аналогии, разумеется, не случайна. Налицо еще одно из многочисленных свидетельств тому, как у самых различных народов в семантике слова, эквивалентного русскому «зерцалу/зеркалу», оказывалась возможной метаморфоза от прямого его значения к переносному как раз с таким смысловым вектором – вектором, выраженным именно словом «история».
 
Предельно кратко говоря, в первооснове такой метаморфозы лежат восходящие к древности представления, будто зеркало обладает магическими свойствами, включая способность удерживать в себе, как бы «запоминать» поглощенную им информацию самого разного рода и вместе с тем «излучать» ее, возвращать в мозг человека, порождая так называемые «мыслеобразы», тем самым воздействуя на подсознание и даже сознание людей, помогая вскрывать глубинную суть всего и вся, в том числе деяний человеческих, будь то деяния хорошие и плохие, добрые и достойные порицания. В наиболее радикальных толкованиях магия зерцал предстает и такой: мы закладываем в зеркало программы, а оно программирует нас. Иными словами, зерцало сродни истории и ее фиксации в коллективной памяти и историописании.
 
Есть разного рода свидетельства того, что знала подобное и история китайской мысли, в частности даоская традиция (см., например, [9, с. 200–202]).
 
Сколь органично и прочно инкорпорировалась лексема цзянь в историописание Срединного государства, наглядно подтверждает тот факт, что она по меньшей мере со второй половины XI в. стала одним их жанровых обозначений исторической хронистики. Самым ранним, но отнюдь не единственным примером тому может служить завершенная в 1086 г. книга «Танское зерцало» (Тан цзянь) — произведение уже упоминавшегося Фань Цзуюя, входившего в когорту авторов летописного свода Цзы чжи тун цзянь. А семь с половиной веков спустя цинский ученый и публицист Фэн Гуйфэнь (1809–1874) в предисловии к написанным Чэнь Хао (1757–1811) и его внуком Чэнь Кэцзя «Минским анналам» (Мин цзи) счел возможным констатировать: цзянь («зерцало») – одна из разновидностей книг–хроник, — а имел он в виду при этом наряду с прочими и «Минское зерцало» (Мин цзянь), написанное незадолго перед тем авторской коллегией во главе с маньчжуром Тоджинем (кит. Тоцзинь, 1755–1835, см. [4, т. 11, с. 1424]).
 
Подобная жанрообразующая миссия оказалась уготованной и биному тун цзянь. Надо, впрочем, здесь сразу же оговориться: данный бином выступает в двоякой функции. Наряду с только что означенной ипостасью, он еще являет собою своего рода аббревиатуру – сплошь да рядом как бы замещает полное название созданного Сыма Гуаном со товарищи свода–хроники. Однако в обоих случаях речь может идти о двучлене, в котором слову «зерцало» – этому несущему конструкту заголовочного титула сего свода – предпослана в «роли» определения эпитета лексема тун. В жанрообразущем измерении бином тун цзянь тоже стал служить одной из номинаций в пределах хронистического поля, но, в отличие от цзянь – «зерцала», обычно в приложении к историческим сочинениям широкого содержательного характера. Атакие сочинения, определенно не без импульса и влияния, воспринятых от детища Сыма Гуана и его соавторов, уже начиная с конца XI столетия и по XIXв. включительно появлялись одно за другим (см. [11, с. 155–157]).
 
Как бы то ни было, лексема тун тоже полисемична. В переводах на русский язык названий соответствующих исторических сочинений она сплошь да рядом фигурирует в значениях «свод» и «общий» либо в производных и близких к ним (например, «сводный», «всеобщий», «всеобъемлющий») и т.п., и это дало себя знать в упоминавшихся выше версиях русского перевода заголовочного титула труда Сыма Гуана со товарищи. Правда, казалось бы, на сей раз все куда как просто: речь идет о зеркале/зерцале, а значит, что может быть лучше определения «всеотражающее»? Именно оно напрашивается вроде бы само собой... Предлагается же в данном случае, принимая во внимание уже изложенное касательно лексемы «зерцало», как наиболее адекватное и потому самое предпочтительное в качестве эпитета к ключевой в заголовке свода-хроники лексеме «зерцало» слово «всепроницающее». Именно на эту версию пал выбор с учетом значения, какое применительно к историописанию вкладывал в лексему тун танский ученый ЛюЧжицзи (661–721). Автор первого в Китае специального научно-историографического трактата Ши тун («Проникновение в историю»), завершенного в 710 г., в предисловии к этому своему сочинению писал: «...всякого глубоко постигнувшего историю именовали „проникший в суть (тун)“, и так повелось уже издавна. Собрав различные суждения на сей счет, я в конце концов и остановился на таком заголовке» [1, Предисловие, с. 1б; 7, с. 438]. Как бы прецедентом, помимо прочих, послужил для Лю Чжицзи символический титул, «сыны проникшего в историю» (ши тун цзы), коего в свое время были удостоены потомки Сыма Цяня (145–86 гг. до н.э.) – автора знаменитых «Исторических записок» (Ши цзи) (см. [7, с. 438]).
 
Сыма Гуан и его коллеги, создавая летописный свод, следовали стародавней в их стране традиции, согласно которой историописание призвано, по их словам, «служить зерцалом» в качестве назидательной сводки хороших и дурных примеров из прошлого, «служить, зерцалом» для тех, кому уготовано обустраивать Поднебесную. Оно призвано помогать им, «отталкиваясь от былого» и замечая пороки в дне нынешнем: «заполучив от предков их наставления для руководительства», «обрести опору на стезе [совершенного] правления» и проводить в жизнь благую политику в настоящем и будущем (см. [2, с. 2, 28, 33, 9607, 9608]). С так сформулированными ими целями сотворцы свода стремились как можно глубже проникнуть в кладезь письменных источников познавательно-исторической информации, источников всех наличествовавших тогда категорий, будь то разнотипная и разноуровневая государственная документация, биографические и генеалогические материалы, собственно историческая литература – творения как официального, так и частного историописания, «местные описания» (фан чжи) и другие историко-географические сочинения, в том числе книги о так называемых «инородцах», в разное время населявших те или иные районы Срединного государства либо соседние страны, труды по исторической и астрономической хронологии или же сочинения древних и раннесредневековых мыслителей, а равно и произведения даже художественной прозы и поэзии.
 
Беспримерно широк для средневековой китайской хронистики и спектр освещаемых в летописном своде событий и явлений, куда проник пытливый ум «команды» Сыма Гуана. Объемлются в своде едва ли не все основные сферы и грани жизни китайского общества и государства почти за 14 столетий, начиная с исхода V в. до н.э., будь то будни августейшего двора, структура государственной власти в центре и на местах, номенклатура административно-территориального районирования страны, экономика, правотворчество и законодательство, те или иные коллизии в «верхах», всяческие проявления социального протеста общественных низов, разного рода реформы, дипломатия, войны (как внутренние, так и внешние), иноэтнические общности и т.д. При всем том обращает на себя внимание, что излагаемые в своде события, как правило, не предстают «обезличенными», едва ли не в каждом из них ощущаются конкретные люди, их устремления и деяния, идет ли речь о Сынах Неба – царях и императорах или о властителях на местах – правителях уделов и царств чжоуского времени либо о танских генерал-губернаторах (цзедуши), о реформаторах и их оппонентах или о «мятежниках» из «верхов», о вожаках «крамолы» в «низах» и пр. Внушительные объемы составленных японскими и китайскими синологами именных указателей к данному летописному своду способны сами по себе наглядно засвидетельствовать и с этой стороны всепроницаемость предпринятого сотворцами сводаинформационного поиска.
 
Так или иначе, но информативной насыщенностью каждой временнóй составляющей хроники, будь то год, сезон, месяц или число, свод намного превосходит любое из предшествовавших ему исторических сочинений такой же типологической принадлежности. Словом, недаром присутствует в заголовке творения Сыма Гуана со товарищи и эпитет «всепроницающее» (тун).
 
Подводя общий итог, можно констатировать: вполне достаточно оснований переводить на русский язык заголовочный титул созданного Сыма Гуаном и его соавторами летописного свода Цзы чжи тун цзянь как «Всепроницающее зерцало, управлению помогающее».
 
Литература
1.  Лю Чжицзи. Ши тун (Проникновение в историю). Пекин 1961.
2.  Цзы чжи тун цзянь (Всепроницающее зерцало, управлению помогающее). Сост. Сыма Гуан и др. Пекин, 1986.
3.  Чжэнь-гуань чжэн яо (Главное в делах управления [в годы царствования под девизом] Чжэнь-гуань). Сост. У Цзин. – Сы бу бэй яо. Т. 45, Шанхай, 1936.
4.  Хань юй да цыдянь (Большой толковый словарь китайского языка). Сост. Ло Чжуфэн и др. Т. 10. Шанхай, 1992; Т. 11. Шанхай, 1993.
5.  Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I. М., 1978.
6.  Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1. М., 1999.
7.  Вяткин Р.В. О китайском историографе Лю Чжицзи. – Историко-филологичес­кие исследования. М., 1967.
8.  Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 1. М., 1989.
9.  Малявин В.В. Чжуан-цзы. М.,. 1985.
10. Попова И.Ф. Политическая практика и идеология раннетанского Китая. М., 1999.
11. Смолин Г.Я. «Всепроницающее зерцало, управлению помогающее» и взлет китайской исторической хронистики. – Востоковедение и мировая культура. М., 1998.
12. Гао Чжэньдо. «Цзы чжи тун цзянь канькэ чубань као (Исследование [истории] печатных изданий «Всепроницающего зерцала, управлению помогающего»). – Сыма Гуан юй «Цзы чжи тун цзянь» (Сыма Гуан и «Всепроницающее зерцало, управлению помогающее»). Чанчунь, 1986.
 
Ст. опубл.: Общество и государство в Китае: XXXII научная конференция / Ин-т востоковедения; Сост. и отв. ред. Н.П. Свистунова. – М.: Вост. лит.,  2002. – 366 с. С. 187-194.

---

1. ↑ Суммарный объем свода – 354 цзюаня, свыше 3 млн. иероглифов, в нынешних общепринятых мерках — более 9600 страниц иероглифического текста.
2. ↑ Что примечательно, подчас в публикациях даже одного и того же автора – нашего соотечественника можно встретить в той или иной степени несовпадающие версии перевода. В англо– и франкоязычной синологической литературе обычный вариант перевода заглавия данного летописного свода – «Comprehensive mirror to/for aid in/of government» и «Miroir complet pour aider à gouverner».